Изба на отшибе. Култукские истории (часть 3)

Продолжаем публикацию книги Василия Козлова «Изба на отшибе. Култукские истории».

Ранее:

• Изба на отшибе. Култукские истории
• Изба на отшибе. Култукские истории (часть 2)

Лазили и при советской власти, но очень бережно, даже, я бы сказал, стеснительно: выдернут стекло из рамы, поставят его, прислонив к стене, залезут и возьмут-то всего ничего – банку сгущенки или тушенки, оставленные до следующего приезда. Вставишь стекло на место, благо и штапик, которым стекло крепится к раме, валяется тут же под окном, да и забудешь. Но когда все-таки надоело возиться со стеклом, взял я металлические дюймовые трубы и перекрестил ими оконный проем, чтобы и подросток не мог проскользнуть. И стали мы смотреть на небо в клеточку, как арестанты какие-нибудь, распивая чаи в долгие летние сумерки; но спокойствие дороже. «Теперь нас с окна не возьмешь», – думал я, торжествуя победу.

Но пришлось перефразировать поговорку: если вора не пускаешь в окно, то он лезет в дверь.

Замки я начал менять по нарастающей крепости, по тяжеловесности и прочности, благо пробой прежний хозяин сделал надежный, не каждому лому по плечу. Но возникла брешь и на этом фронте. Когда в очередной раз лихоимцу не удалось сорвать замок, он подломил пробой и выдрал из колоды шкворень, хотя он и был загнут изнутри. Видимо, крепко озлился гость мой ночной и нежданный на то, что пришлось повозиться с несчастным пробоем – собрал все, что пригодно еще было для жизни: и брюки, и рубахи, и телогрейку, и женино бельишко, и чайник, и кастрюли, и вилки-ложки, и даже нитки с иголками, – завязал добро в два одеяла углами и удалился. Но было у меня такое ощущение, может, от чужого запаха дешевых духов, витавшего в воздухе, когда я вошел в дом, – не один был грабитель, а с дамою своего сердца, и разнообразие прихваченного ассортимента наводило на мысль о радужных перспективах их совместной жизни с моим приданым. Может быть, они жизнь решили заново начать? Дай-то им бог, как говорится, счастливой и долгой жизни!

Дерни за веревочку, дитя мое

Со временем я убедился, что навесной замок – сторож ненадежный. И придумал сооружение, которое на несколько лет обеспечило неприкосновенность моего жилища, особенно в бесснежную пору, когда не видно никаких следов, и пришелец, глядя на висящий, болтающийся на щеколде незащелкнутый замок, может насторожиться и подумать: а вдруг кто-то в доме закрылся изнутри?

А устройство было следующего действия: в металлической накладке на торце двери я просверлил отверстие, и когда закрывал дверь, вдвигал в него с наружной стороны сеней скрытый в стене стальной штырь, отверстие в стене замаскировал старой почерневшей плашкой, чтоб не бросалась в глаза. Второй запор был проще первого, а чтобы совсем вас не утомить, напомню, как серый разбойник попал к бабушке: дерни за веревочку, дитя мое, дверь и откроется. Вот именно: устройство было таким, как в сказке и на каждой калитке в русских деревнях: рычаг цеплялся внутри за выступ, а при помощи веревочки приподнимался снаружи через отверстие, а на ночь веревочка убиралась внутрь от посторонних глаз, а утром водворялась на место. Над дверью у меня было замаскировано кольцо, при помощи которого я веревочку и дергал. Она спасала меня в лихие девяностые, но в начале XXI века, выражаясь по современному – уголовному, наступил «беспредел» и на нашей улице, носящей имя великого писателя Льва Толстого. Подросли дети перестройки, более пассионарные, чем предшествовавшие им, и если ранешние набеги можно было назвать грабежом, то теперь начались разбои.

Чем чаще приезжаешь на дачу зимой, тем реже случаются неожиданности. Лет пять назад я не смог ни разу съездить зимой и собрался только в начале марта, когда снег уже сошел, но в Култуке бывали зимы, когда снега вообще не бывало на нашем огороде, его выдувало; и уже подходя к ограде, я увидел, что один пролет забора выломан, занавесок на окнах нет (а это значит, кто-то побывал внутри), да и дверь открыта настежь. За многие годы я десятки раз наблюдал подобную картину, посему смотрел на все спокойно. Робингуды не смогли расшифровать мои запоры, потому разобрали потолочное перекрытие над сенями, проникли внутрь, открыли мои секретные запоры; унесли все, что понравилось, а остальное – вещи, одежду, постельное белье, матрасы, книги, тарелки и прочую мелочь вперемешку с битым стеклом сбросили в подполье, а рукописи, письма, старые газеты с давними публикациями были разбросаны по двору, огороду, а култукский ветер, не прекращающийся ни зимой ни летом и бывающий ураганным, разметал, разнес все это на сотни метров вокруг.

Незваные гости собрали и унесли все металлическое: бочки, которые мы ставили под стоки, собирая воду для полива, флягу, в которой я возил на тележке воду с водокачки и саму тележку, и весь инструмент. Печь была разворочена, из нее выломали чугунную плиту, дверцы топки и поддувала. Из бани выволокли сварную печку, она была громоздкой, не проходила в дверь тогда, топором была разрублена дверная коробка. Печь я специально заказывал через знакомых на Шелеховском алюминиевом заводе с нержавеющим баком для воды. Печь была тяжелой, и на земле остались борозды от волока, печью, как тараном, пробили в заборе брешь на улицу и снесли во вторчермет…

Я не стал вызывать милицию и звонить участковому, потому что уже пытался ранее добиться расследования. После очередного взлома я вызвал оперативную группу, написал заявление; они «обследовали место преступления», со скучным видом составили протокол, даже взяли, уходя, какие-то вещдоки, но у калитки один из них оглянулся и, не заметив меня, смотревшего им вслед из окна, швырнул бутылку с отпечатками пальцев распивших ее грабителей через забор в соседний огород. С тех пор в каждом встречном сомнительного вида култучанине я стал подозревать грабителя. Глупо, конечно, но долго не мог избавиться от этой подозрительности.

Поселившись в Култуке, я построил баню из круглого леса, пристроил веранду к дому, соорудил над ней мансарду, хотелось привести в надлежащий вид и территорию: приносил из тайги кусты жимолости, рябины, посадил облепиху, смородину красную и черную, вишню и сливу, на голом склоне над домом поднялись березы и ивы, тополь-осокорь; саженцы клена и вяза привез из Иркутска; цвели по весне яблони и дикие груши. А после этого разбоя стало ясно: пора уезжать из этого поселка. Воевать бесполезно, этот легион непобедим.

Спустя почти сто лет после переворота 1917 года можно объективно посмотреть на историю и понять, что произошло, увидеть всю бездну падения человека, всю низость его одичания. После перестройки девяностых годов прошлого века произошло еще и омельчание человека, полное размывание традиционных нравственных основ. Представить масштабы воровства в нашей стране в бесчисленных садоводствах и дачных кооперативах невозможно, такой статистики нет; но можно прийти в ужас от простой мысли, что нет ни одного дома, ни одной квартиры, в которую хотя бы однажды не залезли воры и не унесли какую-нибудь вещь, пусть и копеечную. Я думаю, что речь может идти об астрономических суммах ущерба, а те миллиарды или триллионы рублей, которые легли в карманы владельцев вторчермета и цветмета, в прямом смысле вытащены из чужих карманов. Но дело не в суммах и не в том, что вся наша современная государственная и предпринимательская системы замешаны круто на спекуляции и воровстве, а в том, что воровство перестало быть грехом, а стало неким видом особой доблести и предпринимательства. Вот отчего можно прийти в отчаянье. И только правящий слой, отгороженный от простых людей каменными заборами, затемненными стеклами авто, камерами видеонаблюдения и охранниками остается менее уязвимым. До поры до времени…

Я оставался последним из писателей-могикан в этом замечательном углу с видом на Байкал и на поднимающиеся за ним хребты Хамар-Дабана, то белеющие своими снежными вершинами, то синеющие, голубеющие, чернеющие, зеленеющие в недолгие летние месяцы. Други мои покидали Култук, объединивший нас пусть не на долгое, но на золотое время нашей зрелости, уходили в разное время и в разные стороны. Однажды утром нашли мертвым нашего «крестника» Михаила Просекина в его култукском доме, вокруг были разбросаны таблетки, но, видимо, не оказалось в период приступа под рукой той единственной, необходимой, спасительной. Сердце остановилось.

В онкологическом лазарете, в холодном безжизненном коридоре – не нашлось для него места в палате – в страданиях встретил последний час свой на земле поэт божьей милостью «всех живущих пожизненный друг» Ростислав Владимирович Филиппов.

Продал свой дом Анатолий Байбородин какому-то прижимистому местному «предпринимателю», но всех денег так и не выходил, и переселился поближе к городу в дачный кооператив, построил там баню и все обещает как-нибудь позвать попариться; но, предупреждает, прежде придется дров заготовить в ближайшем лесу, такая у него традиция.

Разъехались в разные стороны Михаил Трофимов и Валентина Сидоренко, после того как култукские терминаторы подожгли их избушку; и не успели огнеборцы доехать до Лесной улицы, находящейся в пяти минутах езды от пожарки, занялась она высоким ясным светом и рассыпались в прах ее жалкие останки.

Мудро говорил Валентин Григорьевич Распутин: «Приезжаешь на дачу, смотришь – стоит домик, не сожгли, и то хорошо». Успокоительнее не скажешь. Этим иногда после очередного разбоя утешаешься. Но подожгли дачу и у Распутина в порту Байкал, не стал он после этого жить в обгоревшем доме.

Сожгли дом Ростислава Филиппова в конце 2012 года. На пепелище чернеют несколько обугленных бревен оклада да валяются разлетевшиеся от огня куски серого, закопченного шифера. Вот и вся память в Култуке о большом русском поэте.

Cтал погорельцем и недолго поживший в Култуке Владимир Лапин, живописец своеобычный и звонкий.

Горит село мое родное,

Горит вся родина моя…

(Народная песня)

Есть одна великая народная сибирская песня: «На нас напали злые чехи». Считается, что она из времен Гражданской войны, но мне думается, более древняя, приспособленная под событие конкретное – убери чехов, поставь немцев или кого угодно; мало ли кто еще любил ходить к нам в незваные гости. И тем она велика, что живет, независимо от исходного сюжета, не важно, когда написана и кем, важно, что трагедия в песне, выраженная простыми и точными словами, созвучна любому времени. Любима она русским человеком еще и потому, что вся Россия народная была до недавних времен деревянной, деревенской, и архитектура ее была насколько изящной, настолько и хрупкой, и беззащитной от огня. Я даже смею предположить, что великая песня другой войны – «Враги сожгли родную хату» – родом из нашей сибирской, Исаковский не мог не слышать ее. Когда наши избы жгут враги, есть в этом варварстве пусть слабый, но оправдательный или утешительный момент, а кто сегодняшние поджигатели? Наши соседи, наши соотечественники. Сами себя сжигаем.

Удивительное дело: смотришь какой-нибудь фильм о какой-нибудь европейской стране, показывают пустующие годами, а то и десятилетиями дома. И никому они не нужны, никто в них не проникает, а тем более не разоряет или уничтожает. А мы другие. Стоит оставить на год – полтора дом без призора, и снимут шифер, окна, двери вынесут, полы разберут, а потом, глядишь, и стены раскатают до фундамента. Так дачу Реутских растащили по бревнышку, когда он болел и родственники не могли наведываться в Култук.

(Продолжение следует.)

• Расскажите об этом своим друзьям!