Жаворонки

Валерий Ефимович родился 1 июля 1942 года в селе Новая Ида Боханского района Иркутской области. С детства мечтал стать художником, окончил художественно­графический факультет Красноярского педагогического института. Работал кузнецом (откуда это пошло – можно прочитать в его рассказе «Кузнецы»), учителем рисования и черчения, а с 1992 по 2000 годы – художником­реставратором в архитектурно­этнографическом музее «Тальцы».

Увлечение стариной тоже родом из «вещего детства» – так называется небольшая автобиографическая повесть, которая заканчивается замечательными словами: «Человек не должен забывать, что живёт в мироздании Бога и что сам творение божеское, созданное по его подобию, а значит, и должен творить, вдыхая во всё, к чему бы ни прикасались его руки, жизнь, душу, тепло, от которых вещь, казалось бы, чисто хозяйственного назначения, становилась бы художеством, дополняя собой бесконечный ряд естественно природных явления и обнаруживая при этом четвёртое измерение своего создателя – глубину». Цитата эта и фрагмент повести в миниатюрах «Жаворонки» взяты из книги «Ледогон», вышедшей и удостоенной губернаторской премии в 2004 году. В.Е. Нефедьев – член Союза писателей России.

Трудное солнце

Утро. Солнце показалось из-за окоёма жухлым краешком, как бы припорошённым снежком, и не успело полностью вылезти, как откуда ни возьмись тучки – и скрыли его. Но вскоре на месте восхода встал розовый столб, подняв на себе одну из туч. Ещё немного, и весь восток застолбило, заполосатило, кое-где проглянули синенькие полянки, тучи изредились, и солнце показалось вновь в виде бледного усталого пятна. Так захотелось помочь ему окончательно пробиться к земле, засиять в полную силу, что я не мог оторваться от окна. Может, и помог, потому что через полчаса все полосы туч отяжелели, сплотились в одну и осели, всё кругом засверкало под весёлыми лучами. Солнце очень было довольно, и мне весь день было приятно.

Что есть душа

Пожив несколько месяцев один на один с природой, я почувствовал, что вся сущность человеческая, всё содержание его сердца, головы, крови – цвет и теплота крови, все движения тела и мысли, дыхание уст его, зрение, слух – всё есть в ней, в природе, в растениях, деревьях, животных, птицах, только в ней во всём рассеяно по крупицам, в то время как в нас сконцентрировано, что и есть наша душа. Всем видом своим, движением, ростом, светом и цветом природа с детства определёнными образом формирует нашу душу, учит преодолевать трудности, жить творчески, уподобляясь её творческому началу: от первобытной эмоции – к осознанному желанию, от желания – к слову, от слова – к действию.

Летят птицы

Всю ночь морским прибоем шумел в берёзах ветер, устрашающими порывами заставлял свистеть все щели моей избушки, а печную трубу – выть по-волчьи.

Утром опять кругом лежал тонкий слой снега. Над байкальской стороной всходило несмелое солнце. И этот день выдался холодным и неуютным: северо-западный ветер сменился на юго-восточный и, хотя небо очистилось от облаков, дуя со льда водохранилища, а может, с самого священного моря, дышал он самой что ни на есть вечной мерзлотой.

Вечером вызвездило: Стожары и Кичиги взошли заметно позднее, путь их стал короче, стояние ниже, Большая Медведица рано поднималась на задние лапы. С востока и севера появились какие-то новые звёзды в одиночку и группами, но особенно значительных фигур среди них нельзя было отметить – выходило, что только наше зимнее небо и способно на радость и пользу людям объединить звёзды в семьи ярчайших маяков. Одна Вега – падающая птица, ходившая зимой низко над горизонтом, как бы на границе чужих стран, поднялась выше и летела теперь уже над нашей землёй, трепыхая электрическими лучами, как жаворонок крыльями.

Я ждал хорошего дня.

...И он пришёл, выдался на славу! В нём явилось всё, что надо пробуждающейся природе: на берёзах и кустарниках сразу взялись набухать почки, прилетела первая плешка – она, чиликая, бегала по тёплым доскам пристани, то и дело останавливая взгляд на серой ледяной пустыне водохранилища и беспрерывно помахивая длинным хвостиком, как бы поторапливая наступление ледогона, – это была та самая плешка, что оставила мне осенью на прощание подарок, я узнал её, потому что, не боясь меня, она снова вспорхнула на палубу моего «Бабра», обмерила её весёлыми шажками и юркнула в люк.

В самой гуще черёмухи не умолкая напиликивали свои песни синицы, тоже что-то торопили или к чему-то торопливо призывали. Вдруг за рощей, куда начало склоняться развеселившееся от удачной работы солнце, послышалось не то курлыкание, не то прерывистое гоготание. «Не гуси ли?! – удивился я. – Рановато, даже озерца наши ещё во льду».

Спустя примерно час за моей спиной снова раздалось «га­га­га» – большая серая птица быстро, целеустремлённо летела невысоко над заливом, вдоль нашего берега, размеренно, но податливо махая мощными узкими крыльями и слегка поворачивая из стороны в сторону белую голову на короткой шее – не гусь. И я вспомнил эту одинокую птицу: прошлой осенью, уже выпал снег, а залив наполовину замёрз, она так же одиноко, гортанно крича, словно зовя кого-то, пролетала мимо моего обледеневшего «Бабра». Чайка, она искала своего друга, свою весну.

Ужели

Ночь была тёплая и тёмная. Звёзд совсем мало, в основном в зените и по склону неба к Байкалу, и то реденькие, блеклые. Утром осиянно светло, бодро, ветерок со льда, местный. Солнце встало короткое, но восток весь залило половодьем мерцающего непобедимого света. И вновь проглянули за Байкалом горы, зазвучали той же чистой вещей синью.

Вокруг избушки опять расхаживали осмелевшие вороны, скрадывая собачий корм, и звонко пела на ближней берёзе какая-то маленькая птичка: «пили­пили», «пили­пили». Воробьи притихли.

После обеда пошёл к своей лодке. Вожусь около неё, и вдруг меня что-то стало отвлекать, будто кто звал меня или разговаривал со мной радостной скороговоркой, делясь чем-то хорошим, родным. Я застыл, ещё не сознавая, кто это. Прислушался, голова сама собой вскинулась кверху. Небо в высокой слепящей мгле, глаза, блуждая в ней, слезятся – никого, но слышно, радость льётся оттуда. «Жаворонок?! Ужели?! А я совсем не готов, не знаю, чем и встречать». И так захотелось чем-то отметить этот день, чем-то выделить его из всего ряда обычных дней, застолбить его как своё открытие и как всяким открытием поделиться с кем-нибудь!

– Мотька! – позвал я, чуть не плача, свою любимую собаку. – Слышишь, какой гость-то к нам прилетел? Чуешь ли? Эх ты. Ничего не чуешь, дурочка. Ничего не понимаешь, – наговаривал я, трепля собаку за шиворот, щекоча ей пузо, тряся лапы и показывая рукой на небо.

Мотька лишь повизгивала и водила глазами за моей рукой, понимая лишь то, что мне весело, что я к ней с добром.

– И на том спасибо, – сказал я и пошёл в избушку заварить свеженького чайку.

А песня жаворонка была ещё сыровата, не во всю силу и с перерывами, как этот застенчивый день.

На вахту

Жаворонки прилетели. Благодаря им охотнее хожу на дежурство: теперь они – мои вдохновители и врачеватели. Хожу всё ещё напрямую, по льду Чертугеевского залива, сегодня, должно быть, в последний раз: лёд уже впитал в себя весь стаявший и сбежавший с берегов снег, уже проеден насквозь солнцем, ноздреватый, сухой, кажется, не тает, а только испаряется. Лишь на месте моей зимней тропы осталась плотная гладкая корка – она извилистой зеленоватой нитью перебегает залив и утыкается в противоположный берег, как бы пристёгиваясь к опушке первого на моём пути берёзового лесика.

Теперь тропа не обязательна: можно пересечь залив с закрытыми глазами, ноги сами несут – чистый стол без скатерти.

Зато, когда перейдёшь и направишься по косогору вдоль берёзовой опушки, будешь вязнуть в глине, перепрыгивать с кочки на кочку, на ногах по полпуда грязи, потащишься, как декабрист в кандалах, пока на самой вершине холма, срезанного экскаваторами, не выйдешь на полевую дорогу. И всё это время, с версту примерно, будешь тащить за собой не только глину, не только полупустой тощий рюкзачишко со скудной снедью, но и городскую грязь, приобретённую от неумения приспосабливаться, как говорят, учёные, адаптироваться.

Даже наверху, оббив с обуток глину, не сразу делается легче, только когда откроется взгляду пашня и наша Ангара, воды её чистые, широкие, накопленные плотиной, а главное, байкальские горы под снежными шапками, видимые даже отсюда, за сто километров, почувствуешь возвращение сил и уловишь в себе какую-то новую струнку, отдалённо и глубоко где-то в тебе звенящую наперекор мыслям.

Силы прибывают, хоть небо пасмурно, а со льда залива тянет стынью, внутри очищается, появляются какие-то вспышки света, и вот уже невозможно находиться в подавленном настроении, ворошить в голове разный хлам – всё это перебивается потоками трели, переливов, посвистов, щёлканья, бульканья, целым водопадом божественного эликсира – жаворонки!

И ты стряхиваешь с себя остатки грязной налипи, поднимаешь голову, готовый идти напрямую и дальше, через колдобины и руины карьера даже с закрытыми глазами, находя дорогу прозревшим сердцем.

• Расскажите об этом своим друзьям!