«Спящий» боксёр (рассказ)

«Заблуждения хранятся в библиотеках, истина живет в человеческом духе». И. В. Гете

«Каждый, кто хоть немного знает человеческое сердце, скажет – безнадёжная задача предвидеть и умозаключать, потому что у него, у сердца-то, есть множество свойств, находящихся во власти мелкого, но грозного самолюбия. Скажем, что понял только одно – как сильно может оно заблуждаться, не зная меры ни в добре, ни во зле, сколько тайн и непредсказуемости в поступках, руководимых таким сердцем». Так или примерно так начинал он (и почти всегда престранно и непонятно) – Николай Васильевич – мой родной дядя, и каждая встреча с ним – событие, а всякий разговор – приобретение.

Зову я его исключительно по имени-отчеству. Во-первых, он преподавал в моей школе физкультуру, а во-вторых, из глубокого уважения. Надо сказать, что вся наша полоумная родня, несмотря на свои (не знаю даже, как поделикатнее выразиться) особенности, что ли, сходится в одном, что наш Николай – личность. Ему 46 лет, спортивное сложение, средний рост: одетый в пиджак – кажется худощавым, в облегающем свитере или футболке – обнаруживает железное мускулистое тело без малейших признаков жира. Лицо определяет выражение добродушия, которое нарушают глаза. Маленькие глаза прикрыты обычно припухшими веками – тогда в них светится незлобное лукавство и склонность к юмору. Но временами веки широко открываются, взглядывают на собеседника внезапно, остро и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-нибудь пятнышко на носу у собеседника. Это продолжается один миг, затем глаза гаснут, веки опускаются до щёлочек. Лицо опять спит в добродушии и покое.

Мне в нём всё нравится. Но главное! Главное, в нём явно скрывается тайна. Тайна не та, о которой любят говорить родственники, тайна глубже, злей. В этом, должно быть, и есть причина сердечного влечения к нему.

У моего отца три брата (один из них Николай Васильевич) и сестра. Все живут в одном городе. Главное развлечение, страх и восторг моей жизни – это сборища родни. Такое родственное тяготение встречается теперь редко. Собирались часто и по любому поводу: дни рождения, праздники официальные и религиозные. Я очень люблю эти сборы, и когда случается неделя пустая – скучаю и пытаю мать – когда придут гости. Живём в большом городе, в районе частной застройки, на Читинке. Переехать в благоустроенную квартиру возможность была, но эта мысль отверглась всеми и решительно. Никакие соседи в многоквартирном доме не вынесли бы темперамента нашей семейки.

«Дружно живите, сволочи», – прохрипел дед на смертном одре. «Сволочи», то есть все мы, собравшись у кровати умирающего, потрясённо молчали. Дед «заумирал» неожиданно. Ещё утром он забил и ободрал кролика на обед, а сидя за столом, вдруг с грохотом рухнул, сжимая в руках ложку. Три дня всего и пролежал.
А эта история произошла в день похорон, хотя назвать её историей нельзя, это, скорее, традиция.

Похоронили деда чинно, благородно. Сели за поминальный стол. Сначала всё шло тихо, не без должной унылости: рты жевали, рюмки опорожнялись, слышались вздохи, упоминалась смерть, редкие достоинства умершего, обращалось внимание на крат­кость человеческой жизни, на бренность земных хлопот, высказывалось предположение о возможности загробной жизни. Сосед-пенсионер тонко намекнул, припоминая слова библейского Иова, что могила – место, где усталые отдыхают, а злые перестают нам докучать.

Но понемногу всё менялось. Лица раскраснелись, голоса загомонили, начал выпархивать смех, тут же, правда, подавляемый. Велись и серьёзные разговоры: «Вы думаете легко быть членом правления садоводства?» – слышалось с одной стороны. «Палку колбасы через проходную ни-ни, поделись с охранником», – с другой.

Становилось шумно. И вдруг что-то произошло. Точно дикий зверь, до того ласковый и пушистый, постепенно начиная изредка ворчать и шевелиться, вдруг сорвался с цепи и оскалился во всей безобразной красе вставшего дыбом загривка. Вся прелесть состояла в том, что все знали и втайне ожидали апофеоза «пира». Все так и подхватились, так и ринулись. Посуда зазвенела, стаканы-вилки разлетелись по углам, стулья опрокинулись. Воинственный гул всё перекрыл: руки замахали, ноги заплясали, подолы взвились.

«Лупи, бей его!» – всех перекрывая, визжал член правления, выпивший перед этим рюмок десять «вмолчанку». Я выбежал вон, унося зловещие детали: что-то затрещало, мелькнул остов селёдки, летел веник через комнату, трещал клок рубашки в чьей-то мускулистой руке. Всё, что происходило сегодня и всегда, пугало меня и, странное дело, чем-то притягивало. Свою неистовую, расхристанную, непутевую, драчливую родню я любил. Хоть драки происходили с незапамятных времён – покалеченных не было. Пар выходил бурно, но без последствий, а спустя короткое время, все начинали трогательно ухаживать друг за другом: отмывать носы, зашивать дыры, смазывать йодом раны.

Но я это уже не видел, ночевал в такие дни у Николая Васильевича. Он присутствовал на таких сборах только в начале, не более получаса, уходил, невзирая на обиды и уговоры.

Вот и теперь я застал Николая Васильевича лежащим на диване с закинутыми за голову руками. На стуле у дивана стояла бутылка водки, пустая на треть, и разрезанный на дольки полузасохший лимон. Вид Николая Васильевича, на сей раз, меня не осчастливил, он меня обеспокоил. В встревоженных глазах метался лёгкий огонь отчаянной созревшей мысли.

«Садись и слушай. Вообще, я сторонник словесной диеты, знаю цену словоотравлению, – морщась, налил рюмку. – Там опять дерутся, – он вяло и неопределённо махнул левой рукой, водка в правой руке расплескалась, и он осторожно поставил рюмку на стул. – Единственное, что я хочу тебе сказать, – с отвращением продолжил он, – постарайся с этими семейными задатками падать не вниз, а вверх. Ты бредишь боксом, но это не благородная тяга, это у тебя, брат, пещерный инстинкт. Чем только не донимают мальчика, в котором разглядели хотя бы чуточку тщеславия. Понимаю и другое: человек, отделавшийся от всякого тщеславия – негодное жалкое создание».

Перекосив лицо и с отвращением фыркнув, продолжал: «Ты ощущаешь в себе смутные телесные задатки. Быть пер­вым и лучшим свойственно всякому. Бегать, прыгать, играть в теннис? Вползать на высоты, лепиться к скалам, достигнув вершины, трепетать перед возвращением? Это всё можно понять. Но… бокс… это, брат, первобытная генетическая склонность или вопиющий дефект личности. Я знаю, ты приведёшь мной же рассказанные примеры: Пифагор, Байрон, Хемингуэй любили и ценили бокс. Но боксёры-интеллектуалы – исключение. Они понимают, что бокс – высшая математика в действии, что поражает силовой импульс – произведение массы на скорость, и умеют им управлять. Возьми бумагу и посчитай: удар проводишь одной рукой с некоторой скоростью – один импульс, если в удар вложить всю массу тела с молние­носной скоростью – это уже на несколько порядков выше.

Это всё так. Ты знаешь, я занимался боксом, любил его, тренировался упорно, увлечённо. Мой тренер – нервный, бешеный. В своё время спортивная карьера у него не задалась. Набрал пацанов, стал тренировать. Теперь, когда прошло много лет, мне стало понятно, что люди тем только и занимаются, что убивают друг друга. Оружие, нож – это грубо, это для подонков. Останавливают сердце злобным словом, отравляют мозг неслыханным оскорблением, страшным мстительным характером, лживой лаской, убивают равнодушной невежественной медициной, вкладывают свою потребность в убийстве в чужие руки, умело пользуются больным самолюбием, и мало ли ещё…»

Николай Васильевич вскочил, взялся обеими руками за голову, речь у него на некоторое время заклинило, на побледневшем лице бессмысленно и дико блуждали глаза. При попытке вновь заговорить, он зашипел, как удавленный: «Дз-дз-дз-дз». Подскочив к дивану, схватил рюмку, с отвращением плеснул в рот. Переведя дух, продолжил: «Однажды тренер прошипел, обычно он орал: «Ты поймёшь когда-нибудь, козёл, что всё дело в твоём сознании. Ты должен собрать все свои эмоции, всю свою злость, всю любовь, всю ненависть и направить их в цель. Собрать их у себя внутри в одно целое и взорваться, как реактор! Понял?» Тренер оскалился и стал громко смеяться: «Ну, куда тебе понять. Будешь опять носиться по рингу, как ветряная мельница, смотри штаны не потеряй!»

Оказывается, злые насмешки высвобождают намного больше сил, чем бесплодные похвалы.

«Не смей смеяться! Не смей надо мной смеяться!!! – в бешенстве заорал я корчащемуся в притворно-презрительном смехе учителю. – Не смей! Прекрати смеяться!» Рука в перчатке угодила тому точно между глаз. Он мгновенно оборвал смех, удивлённо-почтительно, одобрительно глядя, почти нежно проговорил: «Ты на правильном пути, мой мальчик!»

После этого мой тренер стал уделять мне особое внимание: «Любой человек, и спортсмен в том числе, интересен изюминкой, – говорил он мне, – тайной, что ли, какой-нибудь, особенностью, наконец. Вот ты по натуре медлительный. Вот и делай из этого конфетку».

Прошло время. Я тренировался, вырабатывая эту самую «изюминку». Ездил на соревнования разного уровня и добился некоторых успехов. Обо мне заговорили, даже кличку получил – «спящий боксёр». На ринге не суетился, не молотил руками. Задача состояла в другом – изучать, наблюдать противника в первом раунде. Старался не пропускать опасных ударов и практически не пропускал их. Двигался, казалось, лениво, не спеша. Внутренний же компьютер вёл непрерывный анализ, искал нужный единственный момент. На первый взгляд, свет не видывал такого благодушного боксёра. У меня же в предчувствии момента сжималось сердце, пальцы ног начинали вздрагивать, как бы стремясь вцепиться в пол, пальцы рук судорожно сжимались. А в это время противник, похоже, вкушал победу и терял всякую осторожность. Он был усыплён видимой вялостью, отсутствием инициативы и тем, что называется волей к победе. Бывало так, что я был погребён под лавиной кулачных ударов, наносимых ободрён­ным противником со всех сторон и со всех позиций, бывал смят, отброшен на канаты. Но это всё видимость – практически ни один удар не достигал цели. Начинаю финтить, маневрировать, отрываюсь от канатов, демонстрирую кровавые полосы – следы канатов. Согнувшись, защищая руками лицо и живот, ловко вхожу в клинч. По правилам, судья должен остановить, но он не всегда успевает это сделать; на секунды я буквально прилипаю к противнику, восстанавливая силы. Однажды, правда, нарвался на великолепный апперкот, буквально вздёрнувший меня на воздух. На четвёртой секунде перевернулся лицом кверху, на счёте «шесть» стоял на одном колене и отдыхал, готовый при счёте «девять» подняться. Нарвавшись на такую неожиданность, я, как и раньше, ставил на один решающий удар.

К двадцати годам «спящий» боксер, то есть я, приобрёл репутацию непобедимого, звание мастера спорта и неоднозначное отношение любителей и фанатов. Казалось бы, мой метод очевиден и где-то граничит с подлостью, и меня легко переиграть, пользуясь моим же методом. Но, во-первых, двух «спящих» боксёров ринг не вынесет, во­вторых, нет и двух людей с одинаковой нервной системой. И сколько бы ни был подготовлен противник, мне удавалось усыпить его бдительность и спровоцировать на лёгкую победу. Однажды я встретился на ответственных соревнованиях с тем, о ком уже говорил. Это он поднял меня когда-то на апперкот. Приветствуя перед боем, он шепнул мне: «Ну что, «спящий», сколько нынче проспишь? Сволочь ты всё-таки и козёл! Сегодня я тебя разбужу». С первых минут боя он понёсся на меня ураганом. Слышен был только свист кулаков. Его мощная правая то и дело рассекала воздух. Молниеносный удар, нанесённый справа, угодил в челюсть. Так падает бык, поражённый в сердце – медленно, как бы нехотя, опускается на колени, словно молясь, и заваливается на землю. Так упал и я. Есть сознание – и я его лишился, и вряд ли поднялся бы. Но что-то произошло на уровне подсознания. Длинная искра пронеслась перед глазами, сменилась какой-то траурной змеёй, на миг погасившей дневной свет, темноту сознания прорезали огненные знаки. Уловил я их не зрением, не слухом – они были приняты всем моим существом. «Собери все силы, все эмоции, злость, всю любовь, всю ненависть! Направь в цель! Взорвись, как реактор!»

На счёте «три» я уже стоял на коленях, на счёте «четыре» встал так резко, что чуть не снёс наклонившегося рефери. За­тем случилось нечто поразительное: мой грозный противник лежал на спине. Он не пошатнулся, не опустился на пол медленно и постепенно, но грохнулся сразу. Короткий боковой удар левого кулака поразил его, как смерть. Считать судье не пришлось. Это была смерть».

Николай Васильевич выдохнул из себя воздух так, словно это был последний выдох. Лицо его то нежно розовело, то желтело. Было видно, с какой ясностью перед ним проходят воспоминания. Вызванные беспощадной памятью слова распухли, заполнили всю комнату. Стало душно. В форточку вместе с городским шумом проскользнула тьма и, как чернила, стала заполнять комнату. На стенах замелькали безобразные тени от света проходящих автомобилей.

Николай Васильевич щёлкнул выключателем, тьма свернулась и убежала. Стараясь не попадать своими глазами в мои, он заговорил, но на сей раз тихо, через силу: «Знаешь, сплю ночью – вдруг что-то скрипнет. Скрип такой тихий, та­кой печальный и жалобный, что вздрогну всем телом. Замру, лежу неподвижно, и вдруг снова таинственное, еле слышное стенание, словно зазубренным ножом по сердцу. Жду, прислушиваюсь, и снова протяжный, дрожащий, вибрирующий звук. Да, этот голос жестокий, знакомый, которого я жду со страхом и отчаянием. В этих слабых звуках достаточно силы, чтобы пробудить нестерпимую боль, всегда дремлющей, больной совести.

Ты прости меня, дружок, что выбрал тебя жертвой своей откровенности. Просто ты подвернулся в ненужный момент. Я не психиатр, с уверенностью не могу сказать поучительна ли, нужна ли эта история».

Николай Васильевич замолчал, молчал и я. Он – от тяжести воспоминаний, я – от незнания что сказать. Единственное, что за собой замечаю теперь – задумываться стал часто к месту и не к месту.

• Расскажите об этом своим друзьям!